«у меня есть основания, по которым я могу себе доверять»

— Мне кажется, что оно не интуитивное в чистом виде. Интуиция вообще, по-моему, противоречит размышлению. Есть опасность, что пришедшее вдруг в голову будет не озарением, а просто глупостью. Я понимаю, что у меня есть опыт, бэкграунд. Я работала и с маленькими детьми, которые вдруг начали слышать, и с детьми в 1,5 года, которые только научились стоять на ногах, и с четырехлетними, не говорящими даже автономной речью, и со здоровыми, и с очень тяжело больными. Я к тому же об этом читала и много училась. Со своей старшей дочерью я постоянно проводила какие-нибудь диагностические процедуры. С Вероникой я единственный раз записала диагностику просто потому, что подумала: это мне пригодится, когда буду читать лекции — будет материал, который можно показывать студентам. Но я и так понимаю, что она может, а чего не может. Старшая дочь у нас постоянно отвечала на какие-то вопросы, рисовала диагностические картинки. Я, конечно, не ее вовсе диагностировала, а себя. Сейчас, с младшей, мне это не нужно. Я не просто «полагаюсь на то, как чувствую» — у меня есть основания, по которым я могу себе доверять.

— Конечно. Есть системы, которые позволяют, например, учить ребенка читать и писать и при этом развивать речь так, что язык для ребенка становится предметом игры. Например, когда семилетка только приходит в школу, ему очень сложно выделять отдельные звуки в словах, если его к этому не готовили. Образ слова целиком у ребенка есть, а вот сказать, с какого звука начинается слово «мяч», он не может. А если спросить взрослого — то он скажет, что с «эм», и ошибется! Когда мы знаем, как буквы в алфавите называются, то не приходит в голову, что слово «мяч» начинается с «мь». В раннем возрасте ребенок совершенно по-особому овладевает языком по этой методике. Потом это очень помогает: он лучше и с большим интересом читает, по русскому и литературе ему учиться легче, потому что с детства с ним не просто разбирали, какая буква как пишется, а формировали языковое чутье.

— С одной стороны, психика маленького ребенка настолько пластична, что можно, конечно, научить его говорить на четырех языках к трем годам. Если обучать ребенка с года, пока свой язык еще не устоялся — конечно, если это делают ответственные родители, которые действительно знают язык, которому обучают, понимают, что язык и речь тесно связаны с мышлением, а не просто в кружок повели на 45 минут в неделю — ребенок имеет шанс говорить принципиально лучше, чем если начать его знакомить с другим языком в первом классе в семь лет. Во втором случае он выучит язык так, как его знаем в среднем мы все — плохо. Сейчас проводится много исследований, которые доказывают, что у детей есть совершенно уникальные способности. Вплоть до того, что дети могут узнавать стихи, которые им рассказывала мама, когда они были в животе. С другой стороны, важно, когда все занятия идут в логике детского развития. Наверное, можно научить ребенка в три года решать логарифмы, но любое развитие должно соответствовать ведущей деятельности ребенка, быть в логике его психики. Тогда это будет не бессмысленное накопление умений, а действительно обогащение детского развития. Некоторым может показаться, что Л. А. Венгер творил чудеса: у него дети-дошкольники строили такие чертежи, какие взрослые не всегда могут нарисовать. Ребенок видел постройку из большого числа кубиков и просто глядя на нее раскладывал в трех плоскостях. Кажется: «Ах, это примерно как логарифмы в математике!» На самом деле, здесь просто уловлена особенность детского мышления и восприятия: наглядность и способность выделять структуру. Венгер изучал детские рисунки — к примеру, рисунок человека-головонога — и обнаружил, что на самом деле это схема, которую ребенок способен видеть. Вся идея Венгера родилась из такого понимания детской психики, и одна его система, созданная полвека назад, более эффективна, чем двадцать разных кружков раннего развития. Главное — не количество кружков, а понимание, что именно будет развивать ребенка. Если же не понимать систему и логику детского развития, то такое обучение будет казаться чудом и поэтому легко спутается с каким-нибудь бессмысленным навыком.

— У них всегда много поводов обратиться к специалисту (улыбается). Конечно, можно просто быть хорошим родителем, но при одном условии: ты в принципе все время задумываешься. Если человек просто живет, не ставя перед собой никаких вопросов, задач, ничего не пытаясь решить, переоценить, улучшить, — тогда ему будет казаться, что у него все хорошо, его дети воспитанные и развитые. Он не увидит проблем, не заметит ничего, что может специалисту показаться неправильным. Более того, даже психолог ему не докажет, что что-то с его ребенком, не так. Он будет считать: «Все же матерятся — ну и мой, конечно, матерится, а что такого? Пусть матерится». У такого родителя потом даже будут находиться объяснения происходящему: «Так вышло, это во дворе его научили». И вопроса никакого не возникнет, можно ли было что-то сделать раньше, чтобы, несмотря на то, что происходит во дворе, ребенок этому не научился. Или можно ли сейчас это целенаправленно изменить. Мне кажется, что-либо человек не будет видеть проблему и тогда не пойдет к психологу, либо это думающий и рефлексирующий родитель, который будет замечать, что что-то изменилось в ребенке, что с ним надо менять стиль общения. Вот такому родителю достаточно указать направление, и он все сделает сам.

К нам на занятия приходила одна прекрасная мама с маленькой дочкой: ей нужно было совсем чуть-чуть подсказать. Она была очень творческая, сама с увлечением придумывала сюжеты игр, идеи поделок, какие-то инженерные конструкции, когда мы лепили из пластилина. И ей нужна была помощь только в одном — она не улавливала, что ребенок чуть медленнее ее самой. У нее было столько воображения, столько идей, что немного заторможенный и отстающий ребенок с ЗПР от этого переизбытка впадал в ступор — просто садился и ничего с ней не делал. А она не знала, как быть, и думала, что проблемы у них с дочерью в общении, в контакте, что дочке не хочется с ней играть. Но как только она осознала, что ее идеи классные, просто нужно чуть-чуть подождать детской ответной реакции — это ей очень помогло. Мы с ней просто учились считать про себя до 10.

— Бывает очень по-разному. В лекотеке часто нужно было работать не только с ребенком, ведь проблемы не возникают из ниоткуда. Как мы знаем, есть первичное нарушение, с которым ничего нельзя сделать, а есть то, что возникло в результате неправильных действий взрослых, не готовых к этому нарушению, не знающих, как по-другому нужно теперь общаться с ребенком — это вторичное нарушение, оно исправимо. Поэтому родителям, как правило, не меньше нужна квалифицированная, специализированная помощь.

— Вообще формат лекотеки предполагает, что ты работаешь с семьей. Но семья чаще всего — это мама, правильно? Ведь ребенка на занятия приводит именно она. Мы очень хотели, чтобы приходили и папы, и вообще стремились устраивать отдельные мероприятия и даже групповые встречи только для родителей. Но это действительно непросто организовать. Потому что когда родителю нужно прийти одному, он должен с кем-то оставить ребенка. А если мама находится с ребенком, то чаще всего папа в это время работает — и, конечно, ребенка не с кем оставить. Бывало, что мы предлагали прийти с детьми, и один из наших специалистов во время занятия для взрослых развлекал детей, общался, играл. Но тут тоже были организационные сложности: если в группе находилось больше чем пять наших детей, нужен уже не один специалист, а два. Да и родители тоже не могли полностью отключиться и подумать о себе: для них малыши был настолько рядом, что трудно было не думать, вдруг им что-то будет нужно. Поэтому занятий именно для родителей получалось очень мало. Не говоря уже о том, что прийти всей семьей — отдельная задача не только из-за времени. Когда в семье больной ребенок, мама все время находится с ним, она много видит и в какой-то мере привыкает, к тому, как ребенок себя ведет. А для отца это совершенно иное переживание, серьезная личная травма: в глубине души он даже, возможно, считает, что виноват. Одна мама в лекотеке рассказывала, что папа не знает, как общаться с дочкой: «Я не могу его уговорить пойти с ней на прогулку». Для отца это стыдный момент: вот он сейчас выйдет на детскую площадку — а как ребенок будет себя вести? Как он будет за него заступаться? В моем опыте работы с особыми детьми есть много случаев, когда папы просто уходили из семьи. Однажды работали с девочкой, делали альбомы с семейными фотографиями, чтобы выстроить образ семьи. И она все время говорила: «Это мама, а это папа-свин». Мы все думали: откуда папа-свин? Потом выяснилось, что это из «Свинки Пеппы» такой хрюкающий персонаж, и для дочки слова «папа» и «свин» как-то очень крепко связались. Мама говорила: «Я не знаю, как это исправить. Она же с ним так мало общалась. Можно и фотографии показывать, и подарки придумывать, но в глубине души я понимаю, что она, в общем-то, права».

Конечно, хочется уделять работе с семьей больше внимания, но получается, что ты как психолог в основном работаешь с ребенком. Хотя понятно, что час занятий с ребенком в кабинете мало что не дает. Обязательно нужно обучать родителя тому, что и как ты делаешь с ребенком. Без этого вообще невозможно.

— Крайне редко. Есть несколько стадий, которые проходят родители, если у них особый ребенок. В начале их может интересовать, что вообще с ним случилось. Волнует прошлое, причины: почему, как это могло случиться, что мы сделали не так? И только на каком-то этапе возникает другой вопрос: а что дальше делать? Очень часто до этого не доходит, родители считают: «Мой вопрос — почему, а что делать — это к психологу, пусть он что-то делает. С нами все понятно, мы уже не справились». Конечно, психолог всячески пытается родителю донести мысль, что с этим фактом теперь нужно согласиться, принять, что вот теперь так есть — и надо выстраивать жизнь, а не опускать руки. Большая ошибка — исходить из идеи «я хочу, чтобы у меня был нормальный ребенок, давайте вы мне его исправите, а как только вы это сделаете — мы начнем жить такой жизнью, которой, я считаю, мы должны жить». Нет, диагнозы не деваются никуда за месяц-два. Но любой родитель вначале хочет, чтобы этого всего не было. Он ждет волшебной таблетки. И проходит долгий и трудный путь, пока не сможет сказать: «Хорошо, я согласен, с моим ребенком вот это, и это надолго. Давайте мы теперь будем придумывать, как с этим быть».

Кроме работы со взрослыми напрямую, мы пробовали и другие, опосредованные способы. В нашей группе была специальная библиотека для родителей. Идею ее создания и всяческую помощь в реализации мне предложила Анна Годинер — человек вовсе не из психологического круга, но неравнодушный к особым детям и специализирующийся на книгах про них. В лекотечной библиотеке мы собирали разные книги об особых детях, написанные простым языком; книги, которые писали родители таких же детей с нарушениями, где рассказывалось об их переживаниях и путях преодоления, книжки с картинками, которые маскировались под детские, но на самом деле были очень серьезного и глубокого содержания. Эти книжки я не рекламировала специально, они просто были размещены в комнате, где родители ждали своих детей в течение часа, пока шло занятие. Я только мимоходом говорила, что эти книжки можно брать и читать. И вот постепенно это начало давать эффект. Родители делились своими впечатлениями от прочитанного, они обнаруживали, что не одиноки в мире и не одни среди окружающих людей, они начали общаться между собой, ходить к друг другу в гости.

— В лекотеке у нас были разные семьи. Были семьи с двумя детьми, где старшие здоровые дети или младшие здоровые. Они на наши праздники приходили, иногда даже и с папами, что для нас самих было тоже праздником. Но довольно часто бывало, что приходящий к нам ребенок — единственный в семье. Ведь мама очень боится рожать второго. Мы старались объяснить, что нужен еще ребенок, просто до того, чтобы был какой-то другой опыт общения, который будет помогать эмоционально взрослому и ребенка с трудностями вытягивать в развитии. Но совершенно понятно, что если в семье ребенок, например, с аутизмом, то это захватывает взрослого полностью, по крайней мере, одного. Невозможно отгородиться: вот сейчас я три часа с ребенком, а потом могу книжку почитать или поработать. Это психолог на работе три часа, потом он пошел домой, и у него все благополучно. А родитель 24 часа находится с ребенком с аутизмом, у него даже мысли может не быть, что он имеет право в театр пойти, например, получить какую-то радость. И даже если идешь в театр — ты с ребенком с аутизмом идешь в театр, несешь его в сознании. Если есть здоровый ребенок — это в какой-то мере ресурс, поддержка, возможность почувствовать, что это не просто я такой несостоявшийся родитель, что на самом деле не я виноват, не у меня не получилось — а просто так сложилось. Наверняка есть много семей, в которых болен не первенец, но путь все проходят одинаковый.

— Без какой-либо посторонней помощи, думаю, это практически невозможно. Многое зависит от того, какие отношения в семье, что происходит между супругами. Ведь социальная ситуация, по Выготскому, разворачивается не в психологическом центре. Все окружение, которое есть у ребенка, на него влияет и воспитывает, а занятия с психологом «в вакууме» мало что могут дать. С особым ребенком и его семьей должна работать команда специалистов, причем в едином ключе. Если ребенок отдельно ходит к логопеду и занимается постановкой звуков, отдельно с дефектологом лепит из пластилина, а потом приходит к психологу — это малоэффективно. В лекотеке мы раз в неделю собирали консилиум со всеми специалистами по каждому конкретному ребенку. Обсуждали, на что обратить внимание, делились его продвижениями. Программа выстраивалась очень скоординировано: если психолог говорил, что будет с ребенком осваивать кубики, то логопед планировал на тех же кубиках отрабатывать, например, названия цветов. Ведь смысл занятий не в том, чтобы поставить ребенку произношение звуков или научить правильно употреблять падежи — речевое нарушение, чаще всего, вообще не первично. Говорение — это зеркало мышления, и специалистам важно понимать, что речь отражает психические процессы. Когда такая команда ведет ребенка и подключает родителя, то последнему становится легче и понятнее: он начинает видеть, как меняется ребенок, начинает замечать его успехи и выходит из состояния постоянного напряжения.

— Конечно нет. Есть разные нарушения — и с ними нужно работать по-разному. Например, возьмем три группы: аутизм, умственная отсталость и задержка психического развития. С ребенком с аутизмом нужно работать максимально бережно, с каждым исключительно индивидуально, вначале просто пытаясь быть допущенным к взаимодействию. С ребенком с умственной отсталостью точно нельзя играть: для него любая игра превращается в дурачество, никакой игровой антураж его не вовлекает, а наоборот, мешает. Если психолог начнет: «Зайка к нам пришел, давай мы этому зайчику слепим шарик», — ребенок начнет прятаться от зайчика, лезть под стол, хватать его. Здесь весь путь взаимодействия проходит через обучение. А вот с ребенком с ЗПР нужно работать только так, используя игровой мотив. Без внешней игровой обстановки он вообще ничего не сможет делать. Для ребенка с задержкой психического развития принципиально важно, чтобы общение было очень эмоциональным: «Мы сейчас пойдем мишке помогать», «Видишь, он нас просит, а у нас никак не получается…»

— К каждому занятию нужно готовиться, подбирать, что будешь делать с одним ребенком и как видоизменишь это для другого. Но любое взаимодействие — это не конспект, не программа, которая включается и начинает работать по алгоритму.

Это живой процесс, где специалист должен быть очень чутким к сигналам, которые подает ребенок: получается у него или все-таки пока трудно. Надо пробовать разные способы помощи, быть готовым проявить больше усилия или, наоборот, отказаться от задания и делать другое. Это очень тонкие и непредсказуемые каждый раз вещи. Когда приходит другой ребенок, к нему нужно быть чутким точно так же — и помнить, что это же другой человек. Тогда нет никакой проблемы перестроиться.

— Это вообще удивительная история. Я никогда в жизни не собиралась работать с детьми с серьезными нарушениями. Началось все с того, как на втором курсе вуза меня одна знакомая позвала к себе поработать — она заместитель главного врача в детской областной психоневрологической больнице. Я устроилась воспитателем на лето. И там я увидела самую грань. Именно потому, что это были дети, впечатление было особенно тяжелое. Я подумала: «Я же специалист, я должна с этим столкнуться». Детишки были очаровательные и очень разные: и с шизофренией, и с аутизмом, с какими-то совсем непредставимыми болезнями, непонятно как возникающими. Это был уникальный опыт. Еще в то лето проходила конференция, на которую приезжали австралийские специалисты, и к ним привозили на консультацию детей со всей России. Я знала язык, и мне повезло поучаствовать в качестве переводчика. Тогда я поняла, что такие дети — это не просто группа в одной больнице. Они есть везде.

Лето закончилось, я продолжала учиться. Работала потом и в школе психологом, и с семьями. Потом пошла работать в сад, где собиралась развивать детское мышление, создавать занятия для продвинутых дошкольников, заниматься исключительно интересными и творческими делами. В общем, успела и это. Но так случилось, что в садике как раз собирались открыть лекотеку. Их открывали на тот момент в тех садах, которые были достаточно обеспечены, более-менее продвинуты и оборудованы. Мне сказали: «Ты теперь будешь психологом в лекотеке, потому что кто еще?» Так я в этом и оказалась. И после первого года работы поняла, что столкнулась с вещами, с которыми не знаю, что делать. Когда ко мне впервые пришел восьмилетний мальчик, который не разговаривал, стучал по себе и всех кусал, мы, специалисты, обсуждали, кого он попробует в этот раз — и все ждали, что если он укусит, значит, контакт состоялся. Если сначала ребенок от тебя отшарахивался, и тут наконец-то он до тебя дотронулся — значит, что-то у вас получится. Когда к нам пришел Космос — это его так звали, но космосом он был в буквальном смысле, совершенно космический человек — я поняла, что должна разобраться, что с этим делать, иначе что я вообще за специалист. Мне оставалось только одно: научиться. Я стала ходить летом в Центр лечебной педагогики, начала читать специальные книги. Так потихоньку и научилась.

Психолог должен понимать важную особенность своей профессии: его образование не заканчивается после института. Это не та ситуация, когда отучился 5 лет и теперь можно пойти и всех сделать психически здоровыми людьми — нет, образование в этот момент только начинается. Причем надо не просто все время учиться, но и искать, где учиться, искать свое. Например, в работе с аутизмом можно обучиться ABA-терапии. Это технология, которая переводится как «Прикладной поведенческий анализ» — Applied Behavioral Analysis, очень структурированная и технологичная американская система. Можно ее освоить, получить сертификат и работать, а можно попробовать другие способы. Есть, например, отечественная школа работы с аутизмом, которая строится в немного в ином ключе, с акцентом не на формирование поведения, а на переживании. Или есть сейчас направление — сенсорная интеграция. Конечно, везде есть сильные вещи, которые можно использовать, но я больше склоняюсь к тому, что делают Никольская, Баенская и другие специалисты этого направления. То есть нужно уметь выбирать способ, ответственно подходить к обучению и искать свое. А еще нельзя забывать, что все время появляется что-то новое. Можно сидеть и годами долбить с ребенком какие-нибудь навыки, но наука-то продвинулась, много конференций прошло, и помочь ребенку можно гораздо эффективнее, если все время узнать как.

— Есть вполне авторитетные заведения, которые постоянно работают с детьми с нарушениями: Институт коррекционной педагогики, Центр лечебной педагогики. Надо постоянно смотреть, какие конференции они проводят. Есть известные сайты про аутизм или синдром Дауна, их стоит читать. В любом профессиональном сообществе возникнут ссылки на международные конференции, окажутся переводы и статьи — нужно все время изучать эти ресурсы.

— С гениальными придумками у меня есть собственная история. У нас занимался ребенок с аутизмом, Алеша, у него были и разрушительные тенденции, и довольно высокий уровень агрессии. И вот когда мы начали с ним создавать книжку «Про Алешу», его мама пришла в восторг. Потому что книжка была единственной вещью, которую он не рвал, не портил, очень ей интересовался, мог долго на ней сосредотачиваться, начинал говорить внятными предложениями, мог ездить с ней в автобусе и вести себя совершенно адекватно: сидел и пересматривал ее, перечитывал. Мы создавали новую страничку на каждом занятии. Бывало, мама приходила и просила: «Нам сейчас нужно выучить адрес», — и мы рисовали картинку с домом, в котором Алеша живет. Мне казалось, что я это придумала сама. То есть идея книжки действительно мне самой пришла в голову после долгих поисков. Но потом, когда я начала изучать способы работы с детьми с аутизмом, оказалось, что все это давно придумано и описано как раз специалистами отечественной школы. Можно, конечно, изобретать свой велосипед, но уже существует такое количество умных идей, что стоит для начала в них окунуться. Здорово, если тебе приходят в голову идеи, но про любое свое ноу-хау, особенно если речь идет о детях с аутизмом, нужно очень внимательно подумать: то, что ты сейчас сделаешь, не навредит ребенку? Понятно, что специалист все время размышляет, придумывает и не повторяет чьи-то занятия под копирку. Но, например, если захочется создать метод, как изживать с ребенком страхи — а у детей с аутизмом страх — это одна из ключевых особенностей, — нужно быть уверенным, что ребенку от этого не станет хуже. Если разрабатываете собственную психотерапевтическую практику — я бы рекомендовала быть осторожнее и все обсуждать с супервизорами, тем более что в профессиональном сообществе такая возможность сейчас есть.